К Путешествиям
     
 
Северное Приладожье
 
     
 
«Мне грустно и светло…»
 
     
 

У меня дома, в коробке со всякими архивными бумажками, имеющими сугубо эмоциональную ценность, лежит потёртая тетрадь в зелёном «мохнатом» переплёте: в начале 90-х годов бабушка написала историю семьи для нас, своих внуков, проследив каждую из ветвей на 2–3 поколения: насколько хватало воспоминаний. Я уже цитировала эту тетрадь, когда писала о Лодейном Поле. Вообще была у меня когда-то идея проехать по «малым родинам»: в Пикалево я была, в Лодейном Поле – тоже, в Орёл и Курск пока не выбраться… оставалась Карелия: семейные корни прослеживаются там дальше всего. Так что новый год начался с путешествия в Северное Приладожье – своеобразную литораль между Швецией и Новгородской (а позднее – Московской) Русью, католиками, протестантами, православными и язычниками, славянами и финно-уграми: одна волна сменяла другую, людские потоки перетекали из этих мест на север и на юг, на восток и на запад. Так появились компактные поселения карелов в Архангельской, Тверской и Вологодской областях, украинцы, чуваши и белоруссы в Приладожье, финны, до сих пор считающие своей родиной Переднюю Карелию.

Место в автобусе рядом со мной снова свободно: почему-то во всех моих недавних поездках запланированные или случайно подобранные турфирмой спутники исчезают в последний момент. Не скажу, радует это меня или огорчает: просто новые места воспринимаются совсем по-разному, когда бродишь по ним в компании или в одиночестве.

Сразу за границей Ленинградской области привычные глазу и уху названия сменяются финско-карельскими, которые лишь изредка разбавляются советскими Тракторными, Моторными, Отрадными и Молочными (говорят, что в конце 40-х годов ХХ века, когда эти земли отошли Советскому Союзу и стали активно заселяться переселенцами, некоторые посёлки решениями местных сходов переименовывались по несколько раз за год. Да и вообще переселенцам приходилось непросто: для здешних мест характерно хуторское хозяйство, в конце 40-х – начале 50-х годов было много жалоб и просьб посодействовать в объединении в деревни и колхозы.)

Вдоль дороги, даже в предрассветной темноте, видны выворотни и поваленные деревья: след прошедшего три года назад урагана. Когда-то через эти места проходил путь «из варяг в греки» – дороги с тех пор улучшились, конечно, но не так, как хотелось бы.

Большей частью, об истории этих мест говорят раскопки, легенды и предания: например, в Приозерске остались крепость, четыре названия (Корела–Кексгольм–Кекисалми–Приозерск) и сказка о том, как строилась крепость: раз за разом на разных местах разваливалось свежепостроенное укрепление, но был Голос старейшинам: плыть по реке и начать строить там, где увидят и услышат кукушку. Долго искали такое место, выстроили наконец крепость. Она сохраняла военное значение чуть не до XVIII века, служила тюрьмой (в Круглой башне много лет держали двух жён и троих детей Емельяна Пугачёва). В результате финских гидростроительных экспериментов в XIX веке уровень воды упал, и Приозерский порт захирел. Николай Лесков в «Очарованном страннике» называл Корелу местом, «грустнее  которого трудно что-нибудь выдумать».

 
 
Будто этого было мало, некогда второй по величине город Новгородской Руси был почти полностью уничтожен во время Великой Отечественной войны. И всё же финны говорят, что нигде кукушка не кукует так сладко, как в этих местах… В 1939 и в 1944 годах финнам давали 3 дня на то, чтобы собраться и уехать, с 1989 года и по сию пору они издалека приезжают сюда поклониться фундаментам родных домов.
 
 

В какой-то момент мы съехали с благоустроенной трассы, дорога стала совсем узкой и повела себя, как клубочек из старинной русской сказки: петляет вокруг ёлок, скачет с холма на холм, а иногда начинает казаться, что она совсем по-заячьи сдваивает след и пересекает саму себя. Сбоку от дороги мелькнула база отдыха на берегу очередного озерца; прямо у воды выстроена здоровенная деревянная катальная горка со спуском на прибрежный лёд – и кажется, что катающиеся должны были нырять в длинную прямоугольную полынью. Уже потом понимаешь, что многодневная оттепель заставила оттаять и потемнеть раскат, но первое впечатление пропадать не желает. На обочинах узких дорог стоят машины: их владельцы самозабвенно ловят рыбу со льда речек и проток. В мелькающих мимо посёлках к дороге выходят разнокалиберные и разномастные собаки. Проезжаем маленькую АЗС неведомого владельца: без броской символики, с тремя сиротливыми облупившимися колонками… около будочки конторы лежит внушительный запас дров.

С моего места виден навигатор водителей: дорога извивается по нему змеёй, только не южной, чьи петли ложатся плотной гармошкой, а струящимися извивами местного ужа. Некстати вспоминается, что на Тенерифе лёгкий иней и слабая наледь на дорожном покрытии становятся причиной закрытия дороги, а наши водители с обманчивой лёгкостью направляют наш громоздкий сарай на колёсах по ледяному жёлобу колеи. Местное дорожное правило гласит, что если есть горка – должен быть поворот, а горок тех немало, если судить по тому, как закладывает уши.

 
 
Говорят, что около карельских деревень живут Хийси – духи, покровительствующие охотникам и рыболовам, защищающие деревню от чужаков: они насылают туман, кидаются камнями и сбивают с пути. Видимо, нас тоже встречал какой-нибудь Хийси: рассвет осветил густой молочный туман, который чуть поредел лишь к полудню и сменился моросящим дождём.
 
 
Крошечный музей в Куркиёки; он одновременно вызывает и жалость, и уважение. Жалость, потому что сразу вспоминаются его финские собратья, где та же немудрёная утварь и орудия труда гордо красуются в ухоженных домах (как в Паргасе, например); из этого же музея все мало-мальски ценные экспонаты забрали его более крупные собратья, на стенах висят бледные ксероксные копии фотографий и старых карт, краска стен облезла, в доме зябко и промозгло.
 
 
 
 
С другой стороны, женщины-хранители не просто служат в провинциальном музее – они пытаются сделать его и центром старинных ремёсел, и объединяющим началом для местных жителей: в одной комнатке висят на потолке и стенах хрупкие и прекрасные изделия из соломы, в другой – на столе цветёт сон-трава и на старом ткацком стане – новая ткань, повсюду детские рисунки по мотивам истории края.
 
 
 
 
Интересно, чем живут жители мелькающих за окном деревень и хуторов? Не видно ухоженных сельхозугодий, огороды крошечные, бывшие колхозные скотные дворы смотрят пустыми окнами. Говорят, что местных кормят туристы, коих здесь множество, и леса: наши вырубаемые и финские, куда нанимаются на сбор ягод и грибов. И ещё, как гласит броская вывеска на сосне за окном, «Каракаты на заказ» (что бы это ни было).
 
 

С удивлением узнала от экскурсовода, что Ладога – сейсмически активная зона: всегда считала, что есть лишь потенциальная возможность землетрясения, а оказалось, что 2–3 балла здесь случаются довольно часто.

На подъезде к Лахденпохье мелькнули кирпичные стены старой церкви без крыши, часто встречаются покосившиеся одно- и двухэтажные деревянные дома. За Лахденпохьей неожиданно ровное поле напомнило, как 30 лет назад мы с папой под Сиверской сперва следили издалека за охотой лисы (или собаки?) на зайца-русака, а потом прослеживали эту охоту по следам, разбирая сложные петли и поминая Виталия Бианки с его «Лесной газетой». И неожиданно чуть не наступили на того самого зайца, залегшего за кучей хвороста.

 
 
Уже почти совсем стемнело – январский день короток – когда мы прибыли на полуостров Таруниеми («Сказочный мыс»), где находится музей, дендро-парк и парк-отель «Дача Винтера». Финский врач, помимо работы в местной областной больнице, был очень увлечённым человеком и занимался для души тем, что сейчас назвали бы ландшафтным дизайном. Со всего мира он выписывал семена и саженцы, с помощью шести садовников «вплетал» гостей в самый обычный карельский лес.
 
 

Усадебный дом был построен знаменитым финским архитектором Саариненом, который позднее эмигрировал в США, участвовал там в конкурсе на строительство высотного здания, и хотя занял лишь второе место, но благодаря сформулированным в конкурсной работе принципам постройки зданий такого типа заслужил репутацию человека, который научил американцев строить небоскрёбы.

В 1918 году Густав Винтер закончил свою службу в больнице и вернулся на родину, а дом, построенный из местной древесины и гранитных валунов, менял хозяев, чудом уцелел во время войн и почти погиб в 90-е годы прошлого века. Это место так бы и сгинуло бесславно, но, как в калининградском Георгенбурге, нашёлся неравнодушный энтузиаст, вложивший душу и знания, и мудрый человек, поддержавший энтузиаста деньгами и содействием. Сейчас на берегу ладожских шхер стоят простые гостевые коттеджи, уютно светится окошечко в баньке на берегу, мигает ёлочная подсветка, а за длинной и основательной двухрукавной катальной горкой в залив смотрится дом причудливой и одновременно простой архитектуры.

 
 
 
 

Внутри сияет лакированное дерево и веет теплом от столетних радиаторов, на стенах – портреты людей, связанных с этим местом, любовно собранные гербарии местных растений и стилизованные (из кусочков фанеры, соломы, глины и шишек)  изображения местных животных: здешний хранитель разделяет мою нелюбовь к чучелам. Одна из комнат посвящена семье Рерихов: они часто бывали в Приладожье и на даче Винтера и очень любили это место. В рериховской комнате неожиданно обнаруживаются комод и шкафчик с отделкой в египетском стиле, на карнизах тоже египетский декор: это отсылка к родственникам жены Николая Рериха Елены Ивановны, в чьём роду были египтологи. На втором этаже в закутке у лестницы под низко нависшим изогнутым деревянным потолком спряталась деревянная статуя девушки с отрешённым и холодным недобрым лицом.

 
 
 
 

На улице лёгкий снег сменил, наконец, дождь, мечутся язычки огня от факелов: в темноту уходит узкая (только протиснуться) еловая Аллея желаний, изогнутая в виде молнии – руны, означающей «невозможное возможно». Плотно смыкаются стволы, слабые отблески чуть освещают тропку, оборачиваться нельзя. Верю я или нет в то, что это место исполняет сокровенные желания? не знаю… но от этого желаемое не становится менее желанным.

Гостиница в Сортавале – родная сестра лодейнопольской, правда, чуть побогаче. Остаток вечера провожу в размышлениях, заболею или не заболею: в номере явно заботятся о здоровом образе жизни через закаливание. Кроме того, получила продолжение шутка водителя о том, что мы все в подводной лодке («если бы по грязи ехали, то был бы вездеход, а раз по воде…»): у нашей лодки оказалась неполная герметичность, и моя сумка ощутимо подмокла (правда, барахло спасла старая привычка паковать всё по полиэтиленовым пакетам). Местные предания гласят, что при финнах до 1939 года в Сортавале было централизованное горячее водоснабжение, в 1944 году этот город окончательно отошёл нашей стране, но с тех пор горячая вода так и не появилась. В сочетании с тем, что зарплата в 10 тысяч считается весьма хорошей, а сходить в баню стоит 180 рублей на человека, всё это наводит на печальные размышления.
Наутро, на наше счастье, температура слегка упала: на улицах по-прежнему стоит вода (кстати, местная лужа аккурат под окнами гостиницы легко посрамит миргородскую), но чуть посветлело, с неба не капает, да и снежная каша под ногами стала немного пожестче. Как многократно поминается в самых разных источниках, название «Сортавала» в бывшем Союзе было известно почти всем: лыжи «Karjala» и «Sortavala» пользовались заслуженным спросом, но вот то, что Сортавала была третьим по значению городом довоенной Финляндии, оказалось для меня сюрпризом. Равно как и то, что «сердобольские пряники», встречавшиеся только в книгах, и «сердобольские граниты», украшающие Петербург, – тоже родом из этих мест. Финны привечали карелов: когда после начала Великой Отечественной войны эти земли почти на пять лет перешли под власть Финляндии, карелы получили финские паспорта, им предлагалось обучение в школах и училищах, ознакомительные поездки в Финляндию… и было несколько концлагерей для не-карелов и не-финнов, а также для неподдерживающих новую власть.

 
 
 
 
 
 

Обзорная прогулка по городу оставила назойливое ощущение, что он напоминает мне что-то хорошо знакомое… лишь к вечеру я поняла, что именно: псковский городок типа Острова с привкусом Олесунна – если вкрапления старинной русской архитектуры мысленно заменить на югендстиль. Те же двухэтажные оштукатуренные дома и деревянные избушки, улицы, сбегающие к воде, церкви под старыми деревьями, отголоски богатой истории, соединение современности (в виде цифровой печати и страховых магазинов) с какими-то лабазами и крошечными полудомашними магазинчиками.

 
 
 
 

В каждом путеводителе по Сортавале поминают музей Кронида Гоголева, расположившийся на узкой улочке почти у самого озера. Собрание музея повествует о творческой судьбе художника: от очень правильных, скандинавски-сдержанных и тщательно проработанных карельских пейзажей – до объёмных картин на сказочно-сельские сюжеты, вырезанных на липовых досках.

 
 
 
 

Ещё в Сортавале есть аналог таллиннского Певческого поля – природный акустический зал на склоне горы, с которой виден весь город и вокруг которой расположился городской парк («справа были теннисные корты, слева была беседка… сломали, сожгли, развалилось…»). В парке пахнет елями, снегом и табачным дымом: почему-то многие, попав в место, где так легко дышится, стремятся освежить себя сигареткой.

 
 

На выезде из парка две больницы: деревянные корпуса «Сестёр милосердия» и каменные – областной больницы, в которой служил доктор Винтер. Обе больницы сейчас переведены в другое место, на деревянной серой и покосившейся стене гордо висит броская синяя табличка: «Частная собственность».

 
       
       
 

Мимо магазина «На пятаке» выбираемся из города. Дорога огибает очередную сторожевую гору: в неспокойные времена, начиная c IX века, местное население устраивало на таких горах склады с припасами и ценностями, усиливало природные особенности рельефа оборонительными сооружениями и сажало караульных: завидев марширующее войско шведов, новгородцев, эстонцев или ещё кого, караульные зажигали костёр на вершине, и по этому знаку местные жители сбегались на гору: женщины и дети – спасаться, мужчины – обороняться.

Дорога снова петляет, на льду ладожских шхер видна проступившая желто-коричневая вода. Новогодняя оттепель оставила нам «подарок»: ледяной панцирь дороги подтаял и превратился в плешивую чешую, автобус трясёт весьма основательно: словно едем по стиральной доске. За поворотом к мраморным карьерам температура опускается ещё ниже: деревья покрыты инеем, и там, где дорога идёт над лесистой низиной, кажется, что острые зелёные верхушки елей выглядывают из пепельно-седого песцового меха. Но, как водится, любая медаль имеет две стороны: тяжёлому автобусу приходится брать подъёмы штурмом и с разбега, и джип, вылезший навстречу на однорядной дороге, заставляет пережить несколько неприятных минут, когда автобус вынужден ме-едленно сдавать задом под горку – где уже поджидает другая машина. В очередной раз подивившись мастерству водителей (и эгоистично порадовавшись за себя) прибываем в Рускеалу.
 
 
 
 
Полуторакилометровый маршрут вокруг карьеров по узкой расчищенной дорожке, если с неё сойти – снег выше колена, сгущающиеся сумерки. Внизу, на льду карьера, квадратная прорубь, в которой плавает ледяное «сало», и дайверы: их привлекают затопленные колонные залы старых выработок. С обрыва противоположного склона с восторженным воплем на «ватрушке» слетает парень и повисает на страховочных верёвках. В штольне над головой искрится иней на изломах мрамора, под пытливыми руками туриста от стены отваливается пластина камня. В снегу стоит яркая машинка с рекламой путешествия в провал, забавные снеговые скульптуры – около ребят, предлагающих попрыгать с обрыва. Зреет стойкая уверенность, что надо будет обязательно приехать сюда и летом: покататься на лодке по зеленоватым водам, зайти в гроты, послушать, как разносятся по карьеру голоса девушек из ансамбля «Верея», поющих карельские и финские песни. К вечеру зажигается подсветка, и, глядя на подсвеченные склоны, перестаёшь слышать разухабистую попсу от торговых лотков-избушек.
 
 
 
 
 
 

Из такого места всегда жалко уезжать, но до Олонца далеко, а дорога к ночи лучше не станет. Без остановки проезжаем пороги, на которых снимался фильм «А зори здесь тихие», и «дом аптекаря» (дом отдыха Союза композиторов) – мелькает только затейливая простота подсвеченной каменной постройки, выглядывающей из елового леса. Гребёнка дороги, встречные огни лесовозов, перебежавшая дорогу белка, узкие мосты, собаки на обочинах и следы машин, разметавших сугробы на боковинах шоссе. Олонец встретил нас ночью теплом гостиницы, и аскетичная простота номера с почти икеевской советской мебелью кажется мне уютнее претенциозности сортавальской гостиницы. На столе в номере стоит новогодняя открытка: весёлый заяц, играющий на электрогитаре. Точно такую же я бережно подписывала кому-то из бабушек-дедушек 35 лет назад…

В 9 утра в Олонце – непроглядная темень. Пахнет древесным и угольным дымом, слышны лай собак и воронья перекличка, на редких билбордах – не реклама «купи-продай», а призывы ГИБДД. Встречные незнакомые пешеходы здороваются, на завтрак голоногая деваха-повар разносит тёплые плюшки вместо казеной булки. На небольшой постройке – вывеска «Дом торговли», на рекламном билборде – объявление о XII фестивале «Олонецкие игры дедов морозов».

Говорят, что среди местного населения олончан называют «открытый рот», намекая на их простодушие, и в этой местности до сих пор не запирают дома. Здесь по-прежнему сильно язычество, и хотя вряд ли новорождённым девочкам поднимают лемби с помощью специальных ритуалов, которые проводит в бане повитуха (чем выше лемби, тем лучше судьба), и вряд ли пуповину новорожденного мальчика закапывают в хлеву, чтобы он был привязан к этому месту и рос хорошим хозяином, но и современная жизнь людей обставлена правилами, идущими от древних суеверий и обычаев и выполняющихся бессознательно.

Ещё один маленький музей, рассказывающий историю этих мест и о быте основного населения – карелов-ливиков. Удивительно связная экспозиция и очень мягкий, сердечный и занимательный рассказ местной хранительницы, оживляющий и увязывающий воедино весь жизненный цикл человека в этих суровых местах: от рождения  и свадьбы до похорон: головные уборы невесты из местного речного жемчуга, многочисленные узорные тканые полотенца, служившие своеобразной визитной карточкой незамужней девушки и женщины, дарившиеся родственникам по большим праздникам и составлявшие немалую часть приданого, ведёрный медный чайник, ендова и самовар с двумя емкостями: под молоко и воду для чая, сети-остроги, держатели смолья для ночной рыбалки и пороховницы, детские ходунки, похожие на табуретку на салазках, парадные металлические вилки с костяными ручками в старинном буфете, фотография женщины, раскатывающей тесто под калитки, расписная конская упряжь и письменный стол купца, «Обыск брачный» и старинные иконы – всё становится стежками в шитье местной жизни.

 
 
 
 
 
 

К слову, о местной жизни: в здании музея на первом этаже живёт семья старообрядцев, причём не потомственных, а новообращённых: муж и жена, оба с высшим художественным образованием, пятеро детей в возрасте от 12 лет до полугода, которые не ходят в школу и не посещают врачей. Экскурсоводы говорят, что таких семей в городе много: они бегут от мира, потому что он их пугает, или не хотят иметь с ним ничего общего, потому что он им не нравится? И какая судьба ждёт дочерей и сыновей этих людей? Даже в старозаветных карельских семьях девочку с 12 лет на несколько дней или недель могли отпустить погостевать в соседнюю деревню к родственникам: чтобы она увидела, что в других семьях живут иначе, чем в родной, и чтобы потенциальные свекрови могли присмотреться: хороша ли работница, хороша ли рукодельница?

Теперь – собственно то, что подвигло меня в эту поездку: посещение карельской деревни Сельга. В бабушкиной тетради сказано, что моя пра-прабабушка была родом из этой деревни. Пока едем, выясняется, что деревень Сельга в этих местах – не одна, и не две: так называют деревню, которая находится на длинном взгорбке («сельга» – «спина») на олонецкой равнине. Нас встречают и сопровождают почётным эскортом собаки. В деревне, ведущей свою историю с 1707 года, из тридцати с лишним домов только десять – жилые, да и те, в основном, принадлежат дачникам. Из снега торчат артефакты былого и настоящего: магазинные весы, колесо от грузовика с привязанной к нему для неведомых целей верёвкой. Неожиданная простота декора старинных деревянных построек: никаких резных наличников, берестяные наружные подоконники, у чердачных окон – маленькие простые балкончики, не предназначенные для выхода на них. Вода – только из двух колодцев в низинке, в которой сгруппировались все деревенские бани. Заборов в деревне не было – только один, из косых жердей, называвшийся за своё устройство «журавлиное крыло», окружал всю деревню. Дома часто имели именное название – по фамилии владевшей им семьи.

 
 
 
 
Семьи были многолюдными, и несколько поколений, как правило, жили вместе – соответственно и дома были очень большими. На сегодняшний день практически все хозяйственные пристройки, бывшие много больше жилой части, развалились и разобраны – а когда-то в зимнее ненастье семья могла до двух недель вообще не выходить на улицу, поскольку всё необходимое для жизни, включая скотину (овцы-коровы-куры – коз и свиней не держали), было под одной крышей. В каждом доме были три места, имевшие сакральный смысл и неразрывно связанные с ежедневной жизнью: печь, стол и порог. Печь – сердце дома, стол – божья ладонь (и заходили за него посолонь, и старались не обходить вокруг, ибо сколько раз обойдёшь, столько детей народится; единственное исключение – в день свадьбы девушку отец трижды обводил вокруг стола) и порог, обороняющий от внешних опасностей (чтобы усилить защитную силу порога, под него клали сломавшиеся острые предметы: иголки, булавки, ножи). В избе, принадлежащей музейщикам, две женщины в национальных костюмах рассказывают о жизни в карельских деревнях, показывают два занятия, без которых не обходилась ни одна семья: прядение шерсти и плетение из бересты. В комнатах с высокими потолками, в которые ведут двери с притолокой по грудь, тепло и пахнет печным духом, на столах скручиваются берестяные полоски и пушится шерсть. Попутно меня одарили рецептом: оказывается, калитки можно печь и с толокном – надо будет непременно попробовать.
 
   
 
 
   
 

День снова темнеет – пора ехать дальше. Нам осталось посмотреть церковь постройки 1613 года, освящённую во имя Фрола и Лавра. Церковь стоит на лесном кладбище в отдалении от посёлка, но почему-то вокруг веет могучим лошадиным ароматом – взаправду, они покровители лошадиного племени. Церковь не заперта, внутри и вокруг – ни души. Построена она из толстых брёвен, много позднее обшита тёсом, чтобы больше походить на прототип: новгородскую церковь Федора Стратилата. Обшивка покрашена, а вот брёвна, похоже, ничем не пропитаны – в отличие от норвежских деревянных церквей, распространяющих вокруг себя запах лыжной смолы.

 
         
 
Вот и закончилось моё короткое путешествие к семейным истокам. Осталась без толкования фраза из бабушкиного детства «олонецкая пришивная голова»: бабушка не помнила контекста, а сами по себе эти слова ничего не говорят современным знатокам края. Поездка напомнила о том, что за границей мегаполисов жизнь течёт и люди живут совсем иначе: их заботят другие проблемы, ценится то, про что мы часто забываем или на что не находим времени в городской спешке; суетной шелухой кажется то, чему многие горожане отдают своё время и помыслы. Мы вряд ли можем вернуться в те реки – но можем что-то привнести оттуда в свою жизнь.
 
 
 
                 

 

На главную
  К Путешествиям